Сергей Есенин занимает особое место в русской поэзии. И дело не в том, что никто не написал столько стихов о русской природе и о России. Ни один поэт не изобразил ее так, как этот крестьянский паренек, выросший в рязанском селе Константиново на высоком берегу Оки. Он видел бедность и убогость русских деревень: «край ты мой заброшенный, край ты мой пустырь». Но в его поэзии важнее другое: полоска леса за рекой, березовые перелески, бледно-голубое, «ситцевое» небо с бегущими по нему облаками, — все это Есенин навсегда запомнил и полюбил как мир, где живет его душа. Он создал особый, одухотворенный образ родной земли и, очевидно, задел какие-то глубинные струны многих людей, поэтому его стихи близки и знатокам поэзии, и тем, кто к ней, кажется, равнодушен.
Если вы щелкнете по нужной вам строчке содержания, то перейдете на соответствующую главу.
Содержание
- Обаяние личности и поэзии Есенина
- Поэтичный мир есенинской России
- После революции.
- Образ бродяги и хулигана. Трагедия Есенина
- Друзья и женщины
- Смерть Есенина
Обаяние личности и стихов Есенина
Есть поэты великие, есть чтимые, а есть просто любимые. Есть поэты для эстетов, искушенных в изысканных красотах стиха. А есть такие, которые запросто входят в любой российский дом, присоединяются к нехитрому застолью, — и вот среди шумных разговоров возникает песня, тихая и печальная. И светлеют лица, и смолкают разговоры. И откликаются на нее самые далекие от поэзии, самые заскорузлые души.
И кажется, слова песни, что тай стройно легли на музыку, выразили все самое светлое, что есть в каждом их этих людей, но они не узнали бы и не сумели бы сказать об этом, если бы не песня. И ничего- то в ней нет такого: роща, журавли… А как трогает!
Как бы вы ни относились поэзии Есенина, читая его стихи, нельзя не почувствовать их очарования. Что бы ни говорили о его жизни — печальной, непутевой — нельзя не попасть под обаяние этого человека. Оно безотказно действовало на современников, действует к сейчас.
1915 год. Двадцатилетний Есенин появился в Петербурге. В голубой сатиновой рубахе, в нагольном тулупчике со стихами, завязанными в деревенский платок. Провинциал, деревенщина, кому он интересен в чопорном Петербурге?
Свидетельство современников о Есенине в 1915 году: «Чем больше он говорил, тем больше сияли окружившие его кольцом несколько человек. В нем повеяло им какое-то первородное, но далекое от всякой грубости здоровье. В нем так и золотилась юность — не то тихая, не то озорная, веющая запахом далекой деревни, земли…И весь облик этого неизвестного худенького чужака, ласковый, доверчивый, располагал к нему всякого». Петербург был покорен Есениным за несколько месяцев.
А вот Есенин в 1920 году. Из воспоминаний Галины Бениславской: «И вдруг выходит тот самый мальчишка? Короткая нараспашку оленья куртка, руки в карманах брюк, совершенно золотые волосы, как живые. Слегка откинув голову, он начал читать:
«Плюйся, ветер, охапками листьев, — Я такой же, как ты, хулиган.
Что случилось после этого чтения, трудно передать. Все вдруг повскакали с мест и бросились к эстраде, к нему Ему не только кричали, его молили: почитайте еще что-нибудь. Опомнившись, я увидела, что тоже стою возле эстрады. Как я там очутилась, я не знаю, не помню. Очевидно, этим ветром закрутило, подхватило и меня. Было огромное обаяние в его стихийности, в его манере читать, хотелось его слушать еще и еще».
В 1922 году Есенин и Айседора Дункан были в Берлине. Выступление его перед русскими эмигрантами началось скандалом, в зале раздался свист. Есенин закричал, что он русский поэт и не позволит смеяться над собой., что он умеет свистеть почище всех эмигрантов, вместе взятых, заложил пальцы в рот и действительно засвистел, перекрыл шум. И еще среди шума начал читать. От стихотворения к стихотворению зал стихал.
Не жалею, не зову, не плачу,
Все пройдет, как с белых яблонь дым.
Увяданья золотом охваченный,
Я не буду больше молодым.
Ты теперь не так уж будешь биться,
Сердце, тронутое холодком.
И страна березового ситца
Не заманит шляться босиком
Дух бродяжий, ты все реже, реже
Расшевеливаешь пламень уст.
О, моя утраченная свежесть,
Буйство глаз и половодье чувств.
Я теперь скупее стал в желаньях,
Жизнь моя, иль ты приснилась мне?
Словно я весенней гулкой ранью
Проскакал на розовом коне.
Когда Есенин дочитал это стихотворение до конца, недоброжелателей в зале у него не осталось. Он покорял разные аудитории. Однажды он читал стихи в московской ночлежке, ворам и проституткам.
Начал с «Москвы кабацкой» полагая, что им это близко.
Я обманывать себя не стану,
Залегла забота в сердце мглистом.
Отчего прослыл я шарлатаном?
Отчего прослыл я скандалистом?
Не злодей я и не грабил лесом,
Не расстреливал несчастных по темницам,
Я всего лишь уличный повеса,
Улыбающийся встречным лицам.
Но слушатели были холодны. И тогда он начал:
Ты жива еще, моя старушка?
Жив и я, привет тебе, привет!
Пусть струится над твоей избушкой
Тот вечерний несказанный свет.
Пишут мне, что ты, тая тревогу,
Загрустила шибко обо мне,
Что ты часто смотришь на дорогу
В старомодном ветхом шушуне.
И тебе в вечернем синем мраке
Часто видится одно и то ж,
Будто кто-то мне в кабацкой драке
Саданул под сердце финский нож.
Ничего, родная, успокойся.
Это только тягостная бредь.
Не такой уж горький я пропойца,
Чтоб тебя, не видя, умереть.
Что сделалось с обитателями ночлежки в эту минуту! У женщин, у мужчин расширились очи, именно очи, не глаза. Плакали девушки в рваных одеждах, плакали матерые бородачи. Прослезился даже начальник уголовного розыска Москвы, который привел туда Есенина.
Что в нем было — в этом деревенском светловолосом парне с нескладной судьбой, со стихами, такими несовременными в ту бурную эпоху?
Смотрим на его портреты. Не красавец. Пожалуй, его внешность можно определить словом, не лестным для мужчины: хорошенький. И это раздражало бы в нем, если бы его взгляд, выражение лица не были бы такими мальчишескими. Кто-то сказал, что каждый поэт соответствует какому-либо возрасту жизни. Так, Маяковский — поэт юношеской обиды. А Есенин — подросток. Даже его хулиганство, его скандалы — не бунт ли это одинокого нелюбимого мальчишки, отрока, попавшего в мир взрослых? Писали, что в гробу он был похож на измученного больного ребенка.
Слово «сказка» часто возникает, когда пишут о Есенине. Галина Бениславская о начале своей горькой любви к Есенину пишет так: «И с этого вечера началась сказка…Несмотря на все тревоги, столь непосильные моим плечам, на всю боль, — все же это было такое, чего не встретишь не только в такую короткую, но и в очень длинную, очень удачную жизнь.» Через год после смерти Есенина она покончила с собой на его могиле.
А на похоронах, когда гроб Есенина опускали в могилу, кто-то — не она — крикнул: «Прощай, моя сказка!». Было что-то сказочное в том, как Есенин появился в Петербурге. Ходили легенды — а их всегда было немало у Есенина, — что шел он в Ригу, на заработки, и по пути решил встретиться с Блоком. Наверное, это не так: он ехал специально к Блоку, отправился к нему прямо с вокзала, ждал его весь день. А когда читал ему стихи, был мокрый от волнения.
Но дальше пошло все и впрямь, как в сказке. Блок дал ему несколько писем в редакции, через месяц его стихи уже были напечатаны, а через год Есенин был уже одним из самых популярных людей в Петербурге. Он читает стихи на литературных вечерах в салонах, перед императрицей и ее дочерями. Среди легенд есть такая: Настенька Романова с черного хода выносила ему горшочек сметаны, который они с царевной съедали по очереди одной ложкой. Тоже сказка. Это слово мы встречаем у Бориса Пастернака: «Сергей Есенин и к своей жизни относился, как к сказке. Он и стихи писал сказочным способом».
Для выступления перед великосветской публикой Есенину сшили русский костюм: бархатные черные штаны, шелковую голубую вышитую рубашечку, сапожки. Он и выступал так, порой шокируя интеллигентную публику. В то время, он появлялся вместе с поэтом Николаем Клюевым. Клюев был мужик умный, хитрый и сознательно работал под деревенского мужичка, понимая, что для петербургской публики это — экзотика. Вспомним, это было время еще одного русского мужика — Распутина. Считалось, что есенинские косоворотки — влияние Клюева. На вопросы о наряде Есенин отвечал, что не только же Маяковскому шокировать публику желтой блузой.
Поэтичный мир есенинской России
А, может, он рядился в русского царевича, потому что ощущал себя мальчиком из русской сказки? Он принес эту сказку в совершенно чужой мир взрослых. Героем ее был юный отрок, послушник, странник.
Этот отрок нежный жил в удивительно доброй и красивой стране, где ветер похож на ласкового ослика. И «заря на крыше, как котенок, моет лапкой рот», где «о красном вечере задумалась дорога», а «изба-старуха полостью порога жует пахучий мякиш тишины»
В этом мире все: и роща, и месяц, и дорога, — все живет своей загадочной жизнью, все дышит добротой. И что еще нужно в жизни, кроме как идти и идти по этой земле?
Колокольчик среброзвонный,
Ты поешь? Иль сердцу снится?
Свет от розовой иконы
На златых моих ресницах.
Пусть не я тот нежный отрок
В голубином крыльев плеске,
Сон мой радостен и кроток
О нездешнем перелеске.
Пойду в скуфье смиренным иноком
Иль белобрысым босяком,
Туда. Где бьется по равнинам
Березовой молоко.
Этот мир не просто живой, он одухотворен.
Тихо в чаще можжевеля по обрыву,
Осень, рыжая кобыла, чешет гриву.
Над речным покровом берегов
Слышен синий лязг ее подков.
Схимник-ветер шагом осторожным
Мнет листву по выступам дорожным.
И целует на рябиновом кусту
Язвы красные незримому Христу.
Хотя Есенин порой, вспоминал, как ходил с бабушкой на богомолье, говорил, что дед у него старообрядец, когда-то закончил церковноприходскую школу, но его храмом был мир природы, и все в ней было божественно. И Христос проступал в кусте рябины.
Вот в этой стране жил поэт: и тогда, когда в Москве служил в типографии Сытина, и когда закружила его петербургская круговерть, — ничто не могло поколебать того, что было в нем, будто и не жил с 1912 года в городе.
Ходасевич, отдававший должное Есенину — поэту, писал, что той деревни, какая изображена в его стихах, не только нет, но никогда и не было, что это — сказка. Опять сказка?
У Солженицына есть маленькое эссе, крохотка под названием «На родине Есенина».
«Четыре деревни одна за другой однообразно вытянулись вдоль улицы. Пыль. Садов нет. Нет близко и леса. Хилые палисаднички. Кой-где грубо-яркие цветные наличники. Свинья, зачуханная посреди улицы чешется о водопроводную колонку…
В избе Есениных убогие перегородки — не до потолка, чуланчики, клетушки, даже комнатой не назовешь ни одну. В огороде- слепой сарайчик да банька стояла прежде, сюда, в темень забирался Сергей и складывал первые стихи…
Я иду по деревне этой, каких много и много, где все живущие заняты хлебом, наживой и честолюбием перед соседями, — и волнуюсь: небесный огонь опалил однажды эту окрестность и еще сегодня он обжигает меня. Я выхожу на окский косогор, смотрю вдаль и дивлюсь: неужели об этой далекой темной полоске Хворостовского леса можно было так загадочно сказать: «На бору со звонами плачут глухари». И об этих луговых петлях спокойной Оки: «Скирды солнца в водах лонных»
Какой же слиток таланта метнул Творец сюда, в эту избу, в это сердце драчливого крестьянского парня, чтоб тот, потрясенный, нашел столько для красоты — у печи/, в хлеву, на гумне, за околицей. Красоты, которую тысячу лет топчут и не замечают?».
Что тут можно добавить? Не странно ли полагать, что быль выше сказки?
После революции
А между тем, подошел 1917 год. Может, когда-то мы сможем говорить о нем спокойно, без излишних гимнов и проклятий. Что-то тогда случилось со страной, когда поднявшийся вихрь смешал накопившуюся агрессивность и жажду справедливости, надежды на лучшую жизнь и желание свести счеты с соседом. Вихрь этот несся, вырывая людей с корнями из их жизней, заряжая их каким-то неистовство, когда мирные жители брались за ружья и топоры, а поэты — эти тончайшие музыкальные инструменты мира, чутко реагирующие на малейшие изменения, были просто смяты ветром революции.
Есенина вихрь этот закружил неудержимо. Какие-то звуки — чужие, но неотвязные носятся в его голове, он выплескивает их в стихи с очень религиозным названием. «Октоих» — так называется книга церковного пения.
А в 1918 году в «Инонии» (опять религиозное название):
Время мое приспело,
Не страшен мне лязг кнута.
Тело, Христово тело,
Выплевываю изо рта.
Что в этом: отголосок крестьянской вольницы? Глумление над старой верой? Попытка обрести веру новую? И среди этого вихря криков и заклинаний неожиданно тихо и грустно звучат прежние стихи.
Но на смену им приходят песни с барабанным боем, он тяготится ими, но не может скинуть:
Но громкие песни не отпускают. Та сказка, в которой он жил, умирает не только в реальной жизни, но и в душе. И все чаще звучат слова прощания.
А еще душа грустит об уходящей деревне, которую сметет не только ветер истории, но и технический прогресс, который он старается принять, но не может:
Его стихи 1917-19 годов стали проще, в них много личного, выстраданного.
Душа грустит о небесах,
Она нездешних нив жилица.
Но сказка о заповедной Руси постепенно умирает окончательно. Была, впрочем, у него еще одна сказка, точнее, сказочка — про лихого разбойника, бродягу, забияку и хулигана. Поначалу этот герой жил в той же сказке, брел по тем же дорогам, что и смиренный инок. Помните, он так и писал: «Пойду в скуфье смиренным иноком иль белобрысым босяком». Есенин любил рассказывать про себя, каким драчуном был в детстве, хотя, когда его отдали в церковно-учительскую школу, он быстро сбежал, говорил, по бабушке соскучился, а родные считали иначе: били его там сильно.
Образ бродяги и хулигана. Трагедия Есенина.
По мере того, как исчезает та Русь, которую так любил Есенин, образ хулигана, бродяги занимает все большее место в поэзии Есенина. Если в предреволюционные годы его «разбойничьи» стихи лишь вносили некоторую остроту в деревенскую идиллию, если в жизни он иногда любил поиграть в хулигана, то позднее все изменилось. И это уже не сказка, а трагическая быль.
И знает, что прежней родины нет, а ту, которая есть любить трудно.
Что-то всеми навек утрачено.
Май мой синий! Июнь голубой!
Не с того ль так чадит мертвячиной
Над пропащею этой гульбой.
Говорят, до революции его не видели пьяным. А теперь началась череда пьяных скандалов, приводов в милицию. А в стихах место деревни занял кабак. «Москва кабацкая» всегда притягивала читателей запрещенными темами, этаким русским пьяным разгулом. А в них — боль, отчаяние. Это человек, который хочет забыться, чтоб сердце не болело, но не может.
Мне осталась одна забава:
Пальцы в рот — и веселый свист.
Прокатилась дурная слава,
Что похабник я и скандалист.
Ах! какая смешная потеря!
Много в жизни смешных потерь.
Стыдно мне, что я в бога верил.
Горько мне, что не верю теперь.
Золотые, далекие дали!
Все сжигает житейская мреть.
И похабничал я и скандалил
Для того, чтобы ярче гореть.
Дар поэта — ласкать и карябать,
Роковая на нем печать.
Розу белую с черною жабой
Я хотел на земле повенчать.
Пусть не сладились, пусть не сбылись
Эти помыслы розовых дней.
Но коль черти в душе гнездились —
Значит, ангелы жили в ней.
Вот за это веселие мути,
Отправляясь с ней в край иной,
Я хочу при последней минуте
Попросить тех, кто будет со мной, —
Чтоб за все за грехи мои тяжкие,
За неверие в благодать
Положили меня в русской рубашке
Под иконами умирать.
Есенин все чаще пишет о смерти. Впрочем, неверно думать, что послереволюционные годы прошли только в оплакивании ушедшей Руси. Есенин много успевает. В 1919 году он собирает вокруг себя поэтов, которые называют себя имажинистами: Шершеневич, Кусиков, Мариенгоф. Они держались кучкой: вместе выступали, вместе хулиганили. Организовали издательство, открыли свой книжный магазин, где Есенин и Мариенгоф нередко стояли за прилавком. А еще у них было свое кафе, где собирались поэты, под названием «Стойло Пегаса». Ну и стихи писались. И над поэмой «Пугачев» работал, и выезжали с выступлениями то в Харьков, то в Туркестан, и женился, и разводился.
А внутри — непроходящая боль. Чего не хватало? Есенин был странный человек. Больше, пожалуй, не было таких поэтов. Все, что он любил, было сконцентрировано в одном слове, которое мы порой и произносить стесняемся, такое оно пышное и громкое — Родина. Сколько людей прекрасно живет без нее! А он не мог.
Когда Айседора Дункан увезла его из России, и он, утомленный русской неустроенностью, думал, поначалу, что навсегда, вскоре понял, что не сможет. Он и не видел заграницы, не хотел видеть. Во время их пребывания в Нью-Йорке к ним в отель пришел известный футурист Давид Бурлюк, живший уже в эмиграции. Он стал предлагать Есенину показать ему город. Есенин отнекивался, поначалу отвечал спокойно, а потом все более раздраженно: «Я не хочу ничего видеть». При этом он стоял спиной к окну, из которого открывалась панорама Нью-Йорка.
Друзья и женщины
Кажется, кроме любви к полевой России, у него никакой больше и не было. А, может, ни от кого не получил он столько любви, сколько ему было нужно: отец — в Москве, мать — на заработках, да и не ласкова была. Сестра потом вспоминала, что мать ее учила: не балуй детей, не целуй их, а уж если очень хочется поцеловать, целуй, когда спят. Став знаменитым поэтом, он родным помогал, но, кажется, не очень любил их. Сестер забрал в город, чтоб учились, но порой жаловался, что родным нужны только деньги.
Друзья? Был у него в детстве друг — Гриша Панфилов, которому Есенин писал откровенные, задушевные письма. Он умер в 1914 году. Больше ни с кем он не дружил так тесно. Много вокруг Есенина было народу, но чтоб кто-то понимал, берег… Друзья-имажинисты скорее использовали его популярность. Валентин Катаев вспоминает, как читал им уже больной Есенин «Черного человека», это не просто трагическое, а словно кровью написанное стихотворение. Читал, ему аплодировали, поили, потом везли дальше, там повторялось то же самое, и так всю ночь.
Друг мой, друг мой,
Я очень и очень болен.
Сам не знаю, откуда взялась эта боль.
То ли ветер свистит
Над пустым и безлюдным полем,
То ль, как рощу в сентябрь,
Осыпает мозги алкоголь.
Женщины? Женщины любили его. Зинаида Райх, с которой они жили плохо и мало, на похоронах Есенина кричала страшным голосом: «Зашло наше солнце!». А рядом стоял ее муж, Мейерхольд, и тихо уговаривал: «Зина, ты же обещала!»
А был еще этот скандальный роман с прославленной танцовщицей — Айседорой Дункан, бывшей на 16 лет его старше. Какая-то сила бросила их друг к другу. Об этом вспоминают многие, потому, что это происходило на глазах у всех. Вот что читаем у Ильи Шнайдера: «Появление Дункан в студии художника Якулова вызвало сначала мгновенную паузу, а потом невообразимый шум. Айседора ужинать не захотела. Мы проводили ее в соседнюю комнату, где она расположилась на кушетке, окруженная людьми. Вдруг меня чуть не сшиб с ног какой-то человек в сером костюме Он промчался, крича:
«Где Дункан? Где Дункан?»
-Кто это,- спросил я.
–Есенин,- засмеялся тот.
Немного позже мы подошли к Айседоре. Она полулежала на софе. Есенин стоял возле нее на коленях. Она гладила его по волосам, скандирую по-русски: «За-ла-тая- га-ла-ва». Трудно поверить, что эти люди видели друг друга впервые. Об их романе много судачили: что свело американку, не говорящую по-русски и русского поэта? Кто-то предполагал, что Есенин напоминал ей трагически погибшего сына. Все помнили об этой трагедии, потрясшей весь мир: дети Дункан вместе с машиной рухнули в реку. Сплетничали, что Есенин груб с ней. Она же эту грубость воспринимала покорно. Впрочем, и сама была крута.
Конечно, они расстались. Есенин не любил распространяться об их отношениях. Но своему давнему другу, актеру Чернявскому, он говорил: «Ты не говори, она не старая, он красивая, прекрасная женщина. Знаешь, она настоящая русская женщина, более русская, чем все там. У нее душа наша. Она меня хорошо понимала».
Но ни одна из этих женщин не оставила заметного следа в его поэзии. И лишь недолгий роман с актрисой Камерного театра Августой Миклашевской вызвал к жизни цикл «Любовь хулигана».
Дорогая, сядем рядом,
Поглядим в глаза друг другу.
Я хочу под кротким взглядом
Слушать чувственную вьюгу.
Это золото осеннее,
Эта прядь волос белесых —
Все явилось, как спасенье
Беспокойного повесы.
Я давно мой край оставил,
Где цветут луга и чащи.
В городской и горькой славе
Я хотел прожить пропащим.
Я хотел, чтоб сердце глуше
Вспоминало сад и лето,
Где под музыку лягушек
Я растил себя поэтом.
Там теперь такая ж осень…
Клен и липы в окна комнат,
Ветки лапами забросив,
Ищут тех, которых помнят.
Даже в стихах, обращенных к любимой женщине, Есенин пишет не столько о любви к ней, сколько о тоске по утраченной родине. Свою землю он видит уже без сказочного налета, но пишет о ней с нежностью и грустью, он любит ее печальную, убогую, такую, какая она есть.
Смерть Есенина
Когда читаешь стихи последнего, тридцатого, года Есенина, думаешь, какие стихи он мог бы еще написать, потому что, несмотря на болезнь, депрессию, Есенин пишет стихи, которые стали вершиной его творчества. Ровно за месяц до трагедии в ленинградской гостинице «Англетер», 28 ноября 1925 года она написал этит стихи:
И даже последние, предсмертные стихи, те, что написаны кровью и найдены в номере гостиницы, ведь и в них он — истинный поэт.
До свиданья, друг мой, до свиданья.
Милый мой, ты у меня в груди.
Предназначенное расставанье
Обещает встречу впереди.
До свиданья, друг мой, без руки, без слова,
Не грусти и не печаль бровей, —
В этой жизни умирать не ново,
Но и жить, конечно, не новей.
В последние годы много пишут о тайне смерти Есенина, находятся свидетельства, которые дают возможность предположить, что это было не самоубийство, а убийство. Тайна смерти Есенина до конца никогда не будет раскрыта. Впрочем, интереснее другая тайна, та, о которой писал Солженицын: «Какой же слиток таланта метнул Творец сюда, в эту избу, в это сердце драчливого крестьянского парня, чтоб тот, потрясенный, нашел столько для красоты — у печи, в хлеву, на гумне, за околицей. Красоты, которую тысячу лет топчут и не замечают?».
Родина, Россия не была для него чем-то внешним, фоном его жизни. Сергей Есенин был частью этого мира – светлого и печального, грешного и просветленного. Там жила его душа. И любят его как раз за то, что он больше других сумел выразить душу русского человека.
О моем посещении Константинова вы можете почитать, пройдя по ссылке: Экскурсия в музей Константиново, на родину Есенина