Ключи тайн. Русские поэты-символисты

В конце XIX — начале XX века в России появились новые поэты, не похожие на тех, что писали стихи в 60-80-е годы: В. Брюсов и  К. Бальмонт, А. Блок и А. Белый, З.  Гиппиус, В. Иванов, И. Анненский, — всех их причисляют к символизму, первому литературному направлению серебряного века.

Если вы щелкнете по нужной вам строчке содержания, то перейдете на соответствующую главу.

Содержание

  1. Немного об особенностях русского символизма. Статья Брюсова «Ключи тайн»
  2. Вячеслав Иванов и его «башня».
  3. Зинаида Гиппиус и Дмитрий Мережковский  и их литературный салон.
  4. Валерий Брюсов — один из основателей символизма.
  5. Константин Бальмонт — он жил, не касаясь земли.
  6. Андрей Белый — «пленный дух»

Немного об особенностях русского символизма.

 Поэты, которых мы знаем как символистов, отличались от товарищей по перу 60-70-х годов XIX века Критики будут упрекать их за уход от действительности, равнодушие к социальным проблемам. В самом деле, они мало писали о страданиях народа, как это делал, например, Некрасов, не призывали свергать и разрушать. Надо сказать, стихи на злобу дня, которые многие писали тогда, забылись, а символисты интересны и сегодня, потому что людей всегда будет волновать поэзия, которая прикасается к тайнам мира, тонким причудливым движениям души.

Символисты искали духовные основы бытия, пытались в жизни и творчестве проникнуть в глубины мира, полного тайн и передать свои ощущения от этого опыта. Но как это сделать? Не зря мудрый Тютчев, которого будут очень почитать символисты, сказал когда-то «мысль изреченная есть ложь». Как рассказать о чем-то очень хрупком, едва уловимом и не разрушить его? Словами этого не передать, но можно намекнуть неясными символами, музыкой стиха, всеми художественными средствами, которыми владеет поэзия.

Своим учителем символисты будут считать А. Фета, одного из немногих поэтов 2-й половины XIX века, который сочинял стихи, звучащие, как музыка. Он писал о разных несерьезных,  по мнению критиков, предметах: рассветах, вьюгах, соловьях. Как его ругали! Эти страшные слова про «искусство для искусства» вошли потом во все школьные учебники. Но именно вслед за Фетом символисты будут стремиться к музыкальности стиха. Еще для них было важно его утверждение что, цель поэта – «открыть просвет в вечность». Русские символисты будут искать этот «просвет», и это отразится в их стихах, и  философских статьях.

Валерий Брюсов — один из основателей русского символизма  писал об этом в своей программной статье «Ключи тайн». В ней поэт спорит с теми, кто утверждает, что искусство должно приносить пользу, например,  сообщать людия разные сведения или создавать настроение для приятного досуга. Брюсов не согласен и с теми, кто считает, что оно ценно само по себе, так он выступает против «искусстве для искусства».

Искусство дает  глубокое познание мира, какое не сможет дать разум.»Искусство есть постижение мира иными, не рассудочными путями… Искусство — то, что в других областях мы называем откровением. Создания искусства — это приотворенные двери в Вечность. Брюсов считает, что подлинная  его задача состоит в том, чтобы «запечатлевать  мгновения прозрения, вдохновения, экстаза, сверхчувственной интуиции, которые дают иные постижения мировых явлений, проникающие за их внешнюю кору, в их сердцевину. »

русский символизм

Большое влияние на русских символистов оказал философ и поэт Владимир Соловьев. В его статьях и стихах возникал образ Софии, вечной мудрости которая являлась ему в мистическом озарении. И поэты рубежа веков увлекались мистикой, ожидая, что им откроется тайна мира и они смогут передать ее людям, повести их за собой.

Символисты чувствовали, что в мире что-то должно произойти.  Андрей Белый будет потом вспоминать об удивительных розовых зорях, которые они видели в первые годы XX века. Казалось, вот-вот случится нечто важное и прекрасное… Но в 1905 году началась революция —  кровь, агрессия. Для многих это станет крушением надежд. Блок напишет: «Как сорвалось что-то в нас, так сорвалось и в России». О нем вы можете почитать мой материал, пройдя по ссылке: https://natalya-telezhinskaya.ru/2017/11/11/александр-блок-рыцарь-серебряного-ве/

Как и во времена «золотого» пушкинского века, серебряный век был не просто богат талантливыми авторами — важно, что была литературная среда. Литераторы собирались вместе, спорили о литературе, театре, живописи, читали стихи.Часто они собирались у поэта В. Иванова в его знаменитой «башне» или в салоне Д. Мережковского и З. Гиппиус. Поражает высокий уровень интеллекта символистов, серьезность тем, которые их интересовали .

Вячеслав Иванов и его «башня»

Одним из лидеров новых поэтов был Вячеслав Иванов (1866 — 1949). Еще гимназистом он увлекся Древней Грецией. Заниматься античной историей он продолжал и в университете, а 1886 году уехал в Германию, чтоб продолжать свои занятия под руководством  будущего нобелевского лауреата Теодора Моммзена.

Иванова интересовал культ Диониса, греческого бога виноделия. Приверженцы этого бога приходили в состояние экстаза во время праздников, посвященных ему, им казалось, что они общаются с Дионисом. Иванов вслед за Ницше говорит о дионисийском начале как разрушении границ между человеком и миром, наслаждении жизнью. Но для него сверхчеловеческое — не крайний индивидуализм, а религиозное соединение людей. Удивительным образом культ Диониса  соединялся у Иванова с христианством. Не без его влияния русский символизм, в отличие от  европейского, будет пронизан религиозными мотивами.

Стихи рождались в его голове, но поначалу он не думал об их публикации. И лишь в 1903 году вышел его сборник «Кормчие звезды». Так что когда в 1904 году он  со своей женой Л. Зиновьевой-Аннибал он вернулся в Россию, его встретили как сложившегося поэта. Его стихи всегда о высоком.

Звезда зажглась над сизой пеленой
Вечерних гор. Стран утренних вершины
Встают, в снегах, убелены луной.
Колокола поют на дне долины.
Отгулы полногласны. Мглой дыша,
Тускнеет луг. Священный сумрак веет
И дольняя звучащая душа,
И тишина высот — благоговеет.

Ивановы поселились в доме на углу Тверской и Таврической улицы с эркером, похожем на башню. «Башня» Иванова сразу стала центром поэтического Петербурга. Он притягивал творческую элиту не только блестящей эрудицией, острым умом, но и тем, что обладал редким даром  слушать других,  пусть даже совсем молодых людей.

Здесь бывали и известные поэты, и новички. На крыше башни однажды ночью Блок впервые прочел «Незнакомку». Собирались по средам, но расходились уже утром, так среды перетекали в четверги. «Кто только не сиживал у нас за столом! – вспоминала дочь Иванова Лидия. – Крупные писатели, поэты, философы, художники, актеры, музыканты, профессора, студенты, начинающие поэты, окулисты; люди полусумасшедшие на самом деле и другие, выкидывающие что-то для оригинальности; декаденты, экзальтированные дамы». Но там все было очень серьезно: готовились доклады, поэты читали стихи, а потом их тщательно разбирали. Для молодых это был настоящий университет. 

Зинаида Гиппиус, Дмитрий Мережковский и их литературный салон.

Другим литературным салоном Петербурга была квартира известного романиста — Дмитрия Мережковского и его жены, поэтессы Зинаиды Гиппиус, которые жили в доме Мурузи на пересечении Литейного и Пантелеймоновского.

Они были совершенно разные, что не мешало им создать на редкость крепкую и дружную семью. Мережковский — изысканный, утонченный, вовсе не богемный. Чрезвычайно эрудированный, он, в пылу спора, мог выскочить на минуту в соседний кабинет, и там безошибочно находил нужную страницу для доказательства своей правоты. Блок писал: «Когда Мережковский говорит, хочется подойти и поцеловать ему руку». Ночами Дмитрий Сергеевич, как положено, спал, а если их молодые гости слишком шумели, выходил и говорил укоризненно: «Зиночка!» Рано утром садился за работу, и вставал из-за стола ровно в 12 часов дня, когда на Петропавловской крепости стреляла пушка. Тогда он закрывал тетрадь и шел гулять.

И современники, встречая его в Летнем саду, думали о том, что этот человек — живая связь с великой русской литературой. Еще бы, свои первые литературные опыты Мережковский показывал самому Достоевскому! Он уже был известным автором серии исторических романов «Христос и Антихрист»: «Смерть богов. Юлиан Отступник», «Воскресшие боги (Леонардо да Винчи)» и «Антихрист Петр и Алексей».

Как раз Мережковский выступил в 1892 году с манифестом символизма, заявив, что литература со времен Некрасова и Чернышевского слишком увлеклась социальными проблемами. Им он противопоставил вопросы философии и религии. Именно Мережковский в 1901 году организовал религиозно-философские собрания, объединившие творческую интеллигенцию, представителей церкви. Там собирался весь культурный Петербург. Говорили о роли религии в возрождении России. Вообще одной из основных мыслей русских символистов была идея о том, что будущее России будет определяться не политикой и экономикой, а духовностью.

Зинаида Николаевна Гиппиус была яркой представительницей богемы. Экстравагантная, с рыжей косой, которую любила распускать, она носила еще тогда вовсе не распространенные брюки, которые ей, впрочем, шли. В ее салон допускались лишь те, кто соответствовал высоким требованиям хозяйки. После нее остались литературные воспоминания, где много ума и проницательности, хотя немало язвительности. И талантливые стихи, конторе она почему-то часто писала от имени мужчины.

В гостиной

Серая комната. Речи не спешные,
Даже не страшные, даже не грешные.
Не умиленные, не оскорбленные,
Мертвые люди, собой утомленные…
Я им подражаю. Никого не люблю.
Ничего не знаю. Я тихо сплю.

       Днем.

Я ждал полета и бытия.
Но мертвый ястреб — душа моя.
Как мертвый ястреб, лежит в пыли,
Отдавшись тупо во власть земли.
Разбить не может ее оков.
Тяжелый холод — земной покров.
Тяжелый холод в душе моей,
К земле я никну, сливаюсь с ней.
И оба мертвы — она и я.
Убитый ястреб — душа моя.

Валерий Брюсов — один из основателей  русского символизма.

У Мережковских собирались поэты — юные или маститые, но обязательно талантливые. Здесь бывал Валерий Брюсов (1873- 1924), когда наезжал в Петербург из Москвы. Надо сказать, русский символизм начался как раз с Брюсова. Это он, увлеченный поэзией французских поэтов Верлена и Малларме, объявил себя главой русского символизма. Многие считали его холодным и бесчувственным. Хотя, возможно, это была просто защитная реакция ранимого человека. Он первым из символистов принял на себя град насмешек и издевательств, издав отдельной книгой одностишье: «О, закрой свои бледные ноги». Конечно, это вызвало скандал. Надо сказать, многие представители серебряного века вели себя вызывающе. Возможно, им хотелось таким образом противопоставить себя заурядной публике, которая привыкла к реалистической литературе с привычными образами. По натуре Брюсов вовсе не был скандалистом. Это был человек исключительного трудолюбия, один из самых тонких знатоков поэзии за всю историю литературы, ходячей энциклопедией поэтических стилей, жанров. Брюсов сочинял стихи, прозу, собрание его сочинений составило 25 томов. Он много будет писать о поэтах и поэзии, считая творчество высокой миссией, доступной лишь избранным.

     Поэту

Ты должен быть гордым, как знамя;
Ты должен быть острым, как меч;
Как Данту, подземное пламя
Должно тебе щеки обжечь.
Всего будь холодный свидетель,
На все устремляя свой взор.
Да будет твоя добродетель —
Готовность войти на костер.
Быть может, всё в жизни лишь средство
Для ярко-певучих стихов,
И ты с беспечального детства
Ищи сочетания слов.
В минуты любовных объятий
К бесстрастью себя приневоль,
И в час беспощадных распятий
Прославь исступленную боль.
В снах утра и в бездне вечерней
Лови, что шепнет тебе Рок,
И помни: от века из терний
Поэта заветный венок!

Женщины в него влюблялись безумно. В его романах был некий надрыв, что-то трагическое. Молодая поэтесса Надежда Львова застрелилась от любви к нему. И Гиппиус вспоминала: «В тот день мы видели Брюсова человеческого и страдающего, и чувствовали близость его, и старались помочь ему, как умели, он был пронзен своей виной, смертью этой девушки… может быть, пронзен смертью вообще, в первый раз. Драма воистину любовная: она любила, верила в его любовь. Когда убедилась, что Брюсов если любит, то не ее — умерла».

Но злые языки утверждали, что он наблюдает и описывает страдания своих возлюбленных очередном произведении. Подлинно же любил одну поэзию.

В тиши задремавшего парка
«Люблю» мне шепнула она.
Луна серебрилась так ярко,
Так зыбко дрожала волна.

Но миг этот не был желанным,
Мечты мои реяли прочь,
И все мне казалось обманным,
Банальным, как лунная ночь.

Сливая уста в поцелуе,
Я помнил далекие сны,
Другие сверкавшие струи,
Иное мерцанье луны.

Его поэтические образы ясны и наглядны, но Брюсов не согласен со сторонниками «полезной поэзии», которая нужна для наслаждения или лучшего понимания окружающего мира. Стихи нужны, чтоб говорить о мирах иных. 

Константин Бальмонт — он жил, не касаясь земли

Ощущая себя мэтром и учителем, Брюсов мало ценил современных ему поэтов. Высоко ставил лишь Константина Бальмонта, называл его братом в поэзии хотя они были очень разные. В Брюсове было много рассудка, Бальмонт же был поэт и только поэт. К нему не приставала ни крупица быта. Андрей Белый писал в воспоминаниях, как  Бальмонт, взволнованный отблеском месяца, предложил ринуться за месяцем в волны. И сам подал пример: пошел по щиколотку, по колено, по грудь — в пальто, в шляпе. Его звали с берега назад. Он вернулся, конечно, без месяца, мокрый.  Но не обескураженный.

Марина Цветаева, вспоминая встречи с ним,  писала: » Бальмонт мне всегда отдавал последнее. Не мне — всем. Последнюю трубку, последнюю корку, последнюю щепку. Последнюю спичку. И не из сердобольности, а все из того же великодушия. От природной — царственности».

Впрочем, все это не мешало Бальмонту увлекаться революционными идеями,  известно что за них он подвергался аресту. После революции 1905 года был выслан из России, жил в эмиграции до 1913 года. А в 1920 году он снова эмигрировал, уже из советской России и умер во Франции в 1942 году.

Поэты «серебряного века» уделяли большое внимание музыкальному звучанию стихов, но даже на их фоне стихи Бальмонта поражают своей, может даже нарочитой музыкальностью.  Они льются, струятся, завораживают. Он писал об этом:

Я — изысканность русской медлительной речи,
Предо мною другие поэты — предтечи,
Я впервые открыл в этой речи уклоны,
Перепевные, гневные, нежные звоны.
Я — внезапный излом,
Я — играющий гром,
Я — прозрачный ручей,
Я — для всех и ничей.
Переплеск многопенный, разорванно-слитный,
Самоцветные камни земли самобытной,
Переклички лесные зеленого мая —
Все пойму, все возьму, у других отнимая.
Вечно юный, как сон,
Сильный тем, что влюблен
И в себя и в других,
Я — изысканный стих.

Безглагольность.

Есть в русской природе усталая нежность,
Безмолвная боль затаенной печали,
Безвыходность горя, безгласность, безбрежность,
Холодная высь, уходящие дали.
Приди на рассвете на склон косогора,-
Над зябкой рекою дымится прохлада,
Чернеет громада застывшего бора,
И сердцу так больно, и сердце не радо.
Недвижный камыш. Не трепещет осока.
Глубокая тишь. Безглагольность покоя.
Луга убегают далёко-далёко.
Во всем утомленье — глухое, немое.
Войди на закате, как в свежие волны,
В прохладную глушь деревенского сада,-
Деревья так сумрачно-странно-безмолвны,
И сердцу так грустно, и сердце не радо.
Как будто душа о желанном просила,
И сделали ей незаслуженно больно.
И сердце простило, но сердце застыло,
И плачет, и плачет, и плачет невольно. 

 

Андрей Белый -«пленный дух»

Появлялись у Мережковских и молодые, талантливые.  Зашел однажды Гумилев, стал говорить, волнуясь, о том, что он хочет изменить мир, над ним посмеялись, и больше он туда не ходил. А вот юный Боря Бугаев пришелся ко двору. Впрочем, к тому времени он уже выпустил сборник стихов под псевдонимом Андрей Белый. Его считали гением, от него много ждали. Златокудрый голубоглазый, очень обаятельный и чрезвычайно пластичный. Он двигался так, словно исполнял красивый диковинный танец. Марина Цветаева в своих воспоминаниях о нем, названных «Пленный дух» писала, как уже немолодой он танцевал в берлинских кафе. Это было дико, болезненно, но талантливо.  А в юности он был — весь полет, впрочем, уже тогда сложный, нервный. Тому были причины.

Сын первой красавицы Москвы и профессора математики, декана естественнонаучного факультета Московского университета, очень некрасивого профессора Бугаева, он с детства был между враждующими родителями. Мать очень боялась, что мальчик станет умным, как отец, и Боря боялся показать, как сильно на него действует музыка матери : вдруг она перестанет играть, он скрывал свое пристрастие к книгам, и в тайне от родителей, пропуская уроки, просиживал в читалке. Он закончит два факультета университета, станет признанным лидером московских поэтов-символистов. Первые стихи принесут ему оглушительный успех у молодежи, а коллеги отца, старые профессора, будут шокированы тем, что Боренька, которого они качали на коленях, стал скандальным символистом Андреем Белым.

Если в стихах Бальмонта запоминается мелодия, то у Белого — цвет. Он звучит со всей силой уже в название его первой книги: «Золото в лазури».

Солнца контур старинный,
золотой, огневой,
апельсинный и винный
над червонной рекой.

От воздушного пьянства
онемела земля.
Золотые пространства,
золотые поля.

Озаренный лучом,
я опускаюсь в овраг.
Чернопыльные комья
замедляют мой шаг.

От всего золотого
к ручейку убегу —
холод ветра ночного
на зелёном лугу.

Солнца контур старинный,
золотой, огневой,
апельсинный и винный
убежал на покой.

Убежал в неизвестность.
Над полями легла,
заливая окрестность,
бледно-синяя мгла.

Жизнь в безвременье мчится
пересохший ключом:
все земное нам снится
утомительным сном.

Жизнь как сон — один из частых мотивов символизма. И еще —  трагическое предчувствие  грядущих трагедий.  Все это мы видим и у Андрея Белого, хрупкого, очень сложного и ранимого.

Рой отблесков. Утро: опять я свободен и волен.
Открой занавески: в алмазах, в огне, в янтаре
Кресты колоколен. Я болен? О нет — я не болен.
Воздетые руки горе на одре — в серебре.
Там в пурпуре зори, там бури — и в пурпуре бури.
Внемлите, ловите: воскрес я — глядите: воскрес.
Мой гроб уплывет — золотой в золотые лазури.

Поймали, свалили; на лоб положили компресс.

А это стихотворение, написанное совсем молодым поэтом, оказалось пророческим.

Друзьям.

Золотому блеску верил,
А умер от солнечных стрел.
Думой века измерил,
А жизнь прожить не сумел.
Не смейтесь над мертвым поэтом:
Снесите ему цветок.
На кресте и зимой и летом
Мой фарфоровый бьется венок.
Цветы на нем побиты.
Образок полинял.
Тяжелые плиты.
Жду, чтоб их кто-нибудь снял.
Любил только звон колокольный
И закат.
Отчего мне так больно, больно!
Я не виноват.
Пожалейте, придите;
Навстречу венком метнусь.
О, любите меня, полюбите —
Я, быть может, не умер, быть может,
проснусь —
Вернусь!

Андрей Белый, правда, умер от солнечных стрел — от последствий солнечного удара.

Так жили поэты. Проводили ночи в спорах, читали стихи, влюблялись, какие любовные драмы, какие сложные треугольники образовывались! Достаточно вспомнить о дружбе Андрея Белого и Александра Блока, которая едва не закончилась дуэлью. Или случай с Ниной Петровской, которая однажды пыталась выстрелить в Брюсова из револьвера. Об этом писали в газетах, судачили обыватели. Богемная жизнь поэтов начала века шокировала. Они жили не как все, словно делая из своей жизни произведение искусства в духе декаданса. Но было в ней и другое: они были творцами, и это было самым главным. Об этом у Блока есть такие стихи:

За городом вырос пустынный квартал
На почве болотной и зыбкой.
Там жили поэты, — и каждый встречал
Другого надменной улыбкой.

Напрасно и день светозарный вставал
Над этим печальным болотом;
Его обитатель свой день посвящал
Вину и усердным работам.

Когда напивались, то в дружбе клялись,
Болтали цинично и прямо.
Под утро их рва́ло. Потом, заперши́сь,
Работали тупо и рьяно.

Потом вылезали из будок, как псы,
Смотрели, как море горело.
И золотом каждой прохожей косы
Пленялись со знанием дела.

Разнежась, мечтали о веке златом,
Ругали издателей дружно.
И плакали горько над малым цветком,
Над маленькой тучкой жемчужной…

Так жили поэты. Читатель и друг!
Ты думаешь, может быть, — хуже
Твоих ежедневных бессильных потуг,
Твоей обывательской лужи?

Нет, милый читатель, мой критик слепой!
По крайности, есть у поэта
И ко́сы, и тучки, и век золотой,
Тебе ж недоступно всё это!..

Ты будешь доволен собой и женой,
Своей конституцией куцой,
А вот у поэта — всемирный запой,
И мало ему конституций!

Пускай я умру под забором, как пёс,
Пусть жизнь меня в землю втоптала, —
Я верю: то Бог меня снегом занёс,
То вьюга меня целовала!

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *